![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
http://primerussia.ru/interview_posts/444
Сейчас народ очень озабочен тем, чтобы не стало хуже. Вообще, есть ощущение, что будущее в какой бы то ни было форме влечет за собой некие неприятности и ухудшения того, что есть. Общая тенденция заключается в том, чтобы как‑то удержаться и сохранить то, что есть. Иными словами, сейчас актуальны спасение от будущего, сохранение статус-кво и какая‑то защита от надвигающихся опасностей — будь то экономические катастрофы, экологический кризис, нарастание напряженности, возникновение новой безработицы; у всех есть ощущение, что, скорее всего, будет хуже.
М.С.: Интересно, что само слово «кризис», выбранное в качестве официальной характеристики сложившейся ситуации, чисто семантически смягчает положение: то есть у нас не катастрофа, но, скажем так, неприятности. Кризис предполагает выход, но не спасение.
Б.Г.: Да, но при этом никаких надежд, связанных с кризисом, сейчас нет. Раньше все‑таки присутствовала вера в спасительную силу кризиса, думали, что это некое испытание для капитализма и экономики, пройдя которое, они выйдут более бодрыми и ревитализирующимися, — может быть, какой‑то революционный будет выход. Сейчас нет такого ощущения. Сейчас все с удовлетворением отмечают то обстоятельство, что экономика вышла на докризисный уровень. Мне кажется, присутствует сильное желание стабилизации того, что есть. <...> Мне кажется, что современное сознание вообще рассчитано на защиту от всяких напастей. Если говорить о начале века, это было время, направленное в будущее. Будущее рисовалось как нечто, дающее огромные шансы, в будущее хотелось идти. Сейчас в будущее не хочется идти вообще никому. Все хотят от будущего в разных его вариантах защититься, ну или как минимум перейти в него с наименьшими потерями.
<...>
С одной стороны, налицо рост национальной и религиозной идентификации сравнительно с тем, как было еще недавно, 10 – 20 лет назад; это заметно абсолютно везде. С другой стороны, эта идентификация становится все более и более бессодержательной — то есть, например, ты можешь назвать себя французом или исламистом, но при этом очевидно, что исламисты ничего не знают про ислам и абсолютно невежественны в сфере идеологии, а люди, которые говорят, что они за Францию, имеют такое же смутное представление об этой стране. Абсолютно бессодержательная идентификация тем не менее дает возможность создать оборонную ситуацию — мы видели, как это все происходило в Югославии.
<...>
<...> искусство все более и более хочет быть полезным и интегрированным в социальную ткань. Художники устали от роли автономных и независимых творцов <...> они видят, что искусство находятся в кризисе, и если они не хотят перейти на производство предметов роскоши — а многие этого не хотят, — тогда им приходится продемонстрировать полезность в одном отношении или другом. Сейчас это практически массовая тенденция.
<...>
<...> что такое философия в очень упрощенном виде, на уровне практическом? Это убедительная речь. Сейчас же убедить никого ни в чем нельзя.
М.С.: Почему же?
Б.Г.: Потому что каждый имеет свое мнение. Сейчас демократический тренинг привел к тому, что люди всерьез считают, что у них есть мнение по всем основным вопросам.
М.С.: Когда это случилось?
Б.Г.: Это началось где‑то в середине XIX века и связано с секуляризацией, но еще, конечно, с двумя другими факторами — расширением рыночных возможностей и осознанием человеком своей сущности как потребителя. И пониманием политической зоны сферы потребления — то есть ты получаешь список партий и потребляешь одну из них, как в супермаркете. Человек позиционирует себя как суверенного субъекта выбора, который осуществляется на основании его мнения, что вон то масло лучше, чем вот это. И он вовсе не ждет, чтобы кто‑то приходил и его переубеждал. Поэтому философия в традиционном смысле, которая ставит под вопрос мнение и равенство мнений, которая считает, что некоторые мнения лучше, чем другие, неприемлема для современной культуры. Философы стали искать вместо общего мнения общее переживание: это, например, карнавал или война, революция, какие‑то потрясения, в которых все участвуют в равной степени. Или, например, тот же самый финансовый кризис, как сейчас. То есть ты можешь начать аргументировать или начать дискурс не на базе разума и логики, как это было раньше, а на базе определенных событий, которые ты разделяешь с другими, поскольку живешь с ними в одно и то же время. <...> То есть такая артикуляционная возможность есть: некое сообщество живущих, населения Земли живет после какого‑то времени. Оно не живет сейчас, поскольку что такое «сейчас», неизвестно; оно не живет будущим, потому что от будущего одни неприятности, но оно существует после какого‑то момента — после того, как рухнули башни-близнецы, после айфона, после интернета и т. д. И это ощущение «жизни после чего‑то» дает возможности единого артикуляционного пространства. Раньше подобными объединяющими факторами служили революция или карнавал (что одно и то же), а сейчас это скорее мирная жизнь после чего‑то.
<...>
На самом деле все хотят работать и быть нужными.
Проблема заключается в том, что мы действительно наблюдаем новую волну пролетаризации: это пролетаризация умственного труда. Люди становятся пролетариями, чтобы избавиться от гнета бессмысленной культуры. Первая индустриальная революция была связана с индустриализацией физического труда, а вторая — с индустриализацией труда умственного. То есть люди хотят стать пролетариями, но проблема заключается в том, что, с одной стороны, есть давление экономическое и политическое, но с другой — есть искреннее желание самопролетаризироваться. Маркс описывал всякие ужасы пролетаризации, но люди тем не менее приезжали из деревни, чтобы пролетаризироваться. Они не хотели больше жить в деревне. Сейчас культура, искусство, наука как раз и представляются такой жизнью в деревне — ты живешь где‑то на отшибе, читаешь какую‑то фигню или что‑то рисуешь, но это никому не нужно, включая тебя самого, и это вызывает чувство глубокой депрессии. Поэтому люди хотят пролетаризироваться, чтобы включиться во что‑то, работать вместе с другими. Это, конечно, эксплуатация, но люди хотят, чтобы их эксплуатировали. Им это нравится.
Сейчас народ очень озабочен тем, чтобы не стало хуже. Вообще, есть ощущение, что будущее в какой бы то ни было форме влечет за собой некие неприятности и ухудшения того, что есть. Общая тенденция заключается в том, чтобы как‑то удержаться и сохранить то, что есть. Иными словами, сейчас актуальны спасение от будущего, сохранение статус-кво и какая‑то защита от надвигающихся опасностей — будь то экономические катастрофы, экологический кризис, нарастание напряженности, возникновение новой безработицы; у всех есть ощущение, что, скорее всего, будет хуже.
М.С.: Интересно, что само слово «кризис», выбранное в качестве официальной характеристики сложившейся ситуации, чисто семантически смягчает положение: то есть у нас не катастрофа, но, скажем так, неприятности. Кризис предполагает выход, но не спасение.
Б.Г.: Да, но при этом никаких надежд, связанных с кризисом, сейчас нет. Раньше все‑таки присутствовала вера в спасительную силу кризиса, думали, что это некое испытание для капитализма и экономики, пройдя которое, они выйдут более бодрыми и ревитализирующимися, — может быть, какой‑то революционный будет выход. Сейчас нет такого ощущения. Сейчас все с удовлетворением отмечают то обстоятельство, что экономика вышла на докризисный уровень. Мне кажется, присутствует сильное желание стабилизации того, что есть. <...> Мне кажется, что современное сознание вообще рассчитано на защиту от всяких напастей. Если говорить о начале века, это было время, направленное в будущее. Будущее рисовалось как нечто, дающее огромные шансы, в будущее хотелось идти. Сейчас в будущее не хочется идти вообще никому. Все хотят от будущего в разных его вариантах защититься, ну или как минимум перейти в него с наименьшими потерями.
<...>
С одной стороны, налицо рост национальной и религиозной идентификации сравнительно с тем, как было еще недавно, 10 – 20 лет назад; это заметно абсолютно везде. С другой стороны, эта идентификация становится все более и более бессодержательной — то есть, например, ты можешь назвать себя французом или исламистом, но при этом очевидно, что исламисты ничего не знают про ислам и абсолютно невежественны в сфере идеологии, а люди, которые говорят, что они за Францию, имеют такое же смутное представление об этой стране. Абсолютно бессодержательная идентификация тем не менее дает возможность создать оборонную ситуацию — мы видели, как это все происходило в Югославии.
<...>
<...> искусство все более и более хочет быть полезным и интегрированным в социальную ткань. Художники устали от роли автономных и независимых творцов <...> они видят, что искусство находятся в кризисе, и если они не хотят перейти на производство предметов роскоши — а многие этого не хотят, — тогда им приходится продемонстрировать полезность в одном отношении или другом. Сейчас это практически массовая тенденция.
<...>
<...> что такое философия в очень упрощенном виде, на уровне практическом? Это убедительная речь. Сейчас же убедить никого ни в чем нельзя.
М.С.: Почему же?
Б.Г.: Потому что каждый имеет свое мнение. Сейчас демократический тренинг привел к тому, что люди всерьез считают, что у них есть мнение по всем основным вопросам.
М.С.: Когда это случилось?
Б.Г.: Это началось где‑то в середине XIX века и связано с секуляризацией, но еще, конечно, с двумя другими факторами — расширением рыночных возможностей и осознанием человеком своей сущности как потребителя. И пониманием политической зоны сферы потребления — то есть ты получаешь список партий и потребляешь одну из них, как в супермаркете. Человек позиционирует себя как суверенного субъекта выбора, который осуществляется на основании его мнения, что вон то масло лучше, чем вот это. И он вовсе не ждет, чтобы кто‑то приходил и его переубеждал. Поэтому философия в традиционном смысле, которая ставит под вопрос мнение и равенство мнений, которая считает, что некоторые мнения лучше, чем другие, неприемлема для современной культуры. Философы стали искать вместо общего мнения общее переживание: это, например, карнавал или война, революция, какие‑то потрясения, в которых все участвуют в равной степени. Или, например, тот же самый финансовый кризис, как сейчас. То есть ты можешь начать аргументировать или начать дискурс не на базе разума и логики, как это было раньше, а на базе определенных событий, которые ты разделяешь с другими, поскольку живешь с ними в одно и то же время. <...> То есть такая артикуляционная возможность есть: некое сообщество живущих, населения Земли живет после какого‑то времени. Оно не живет сейчас, поскольку что такое «сейчас», неизвестно; оно не живет будущим, потому что от будущего одни неприятности, но оно существует после какого‑то момента — после того, как рухнули башни-близнецы, после айфона, после интернета и т. д. И это ощущение «жизни после чего‑то» дает возможности единого артикуляционного пространства. Раньше подобными объединяющими факторами служили революция или карнавал (что одно и то же), а сейчас это скорее мирная жизнь после чего‑то.
<...>
На самом деле все хотят работать и быть нужными.
Проблема заключается в том, что мы действительно наблюдаем новую волну пролетаризации: это пролетаризация умственного труда. Люди становятся пролетариями, чтобы избавиться от гнета бессмысленной культуры. Первая индустриальная революция была связана с индустриализацией физического труда, а вторая — с индустриализацией труда умственного. То есть люди хотят стать пролетариями, но проблема заключается в том, что, с одной стороны, есть давление экономическое и политическое, но с другой — есть искреннее желание самопролетаризироваться. Маркс описывал всякие ужасы пролетаризации, но люди тем не менее приезжали из деревни, чтобы пролетаризироваться. Они не хотели больше жить в деревне. Сейчас культура, искусство, наука как раз и представляются такой жизнью в деревне — ты живешь где‑то на отшибе, читаешь какую‑то фигню или что‑то рисуешь, но это никому не нужно, включая тебя самого, и это вызывает чувство глубокой депрессии. Поэтому люди хотят пролетаризироваться, чтобы включиться во что‑то, работать вместе с другими. Это, конечно, эксплуатация, но люди хотят, чтобы их эксплуатировали. Им это нравится.
